Texto en español en Una botella llena de Luciérnagas: "El hombre que aprendió a alterar la armonía del Universo"
В течение длительного времени Греция была самым гармоничным местом из всей Вселенной. Я не променял бы его ни на что в мире, ни даже на те райские места, предсказанные оракулами или отраженные в воде священных источников. По мне так, будущее могло сохраниться будущим навсегда, эти причалы и белые яхты, которое оно обещало, и полуобнаженные женщины, которые загорали бы на пляжах, и роскошные отели, и казино, и кабриолеты, и тысячи разных электроприборов по сниженным и ещё раз сниженным ценам. Прогнозы, все, которые по какой-то причине уже не смогут исполнится. В конечном счёте моя персидская рабыня, которая предпочитала видеть будущее на дне чайной чашки, была бы права, когда говорила, что всякое будущее возможно, но ни одно не может быть гарантировано! Я его вижу сейчас, хотя мы никогда не сможем его себе представить, никто: ни один из нас, ни один ясновидящий раб, потому что в один прекрасный день не останется места ни для какого будущего, я настаиваю: ни для какого будущего. Я его вижу сейчас и постараюсь объяснить, как мы дошли до этой катастрофы, до того как глаза мои сомкнутся навсегда, до того, как исчезнет всё человеческое здравомыслие, до того, как я превращусь в единый атом или просто в пустоту, то, что находится сейчас и полностью в руках Гиппаса, который когда-то, в хорошие времена, был моим другом.
Всё началось тем вечером, когда Гиппас проиграл в кости уже в который раз и должен был отдать даже свою тунику. Многие теряли всё, и не один раз, но смогли начать всё сначала. И я подумал, что Гиппас тоже смог бы сделать это, нанявшись в дом Демокрита, владельца лавки, чтобы ухаживать за его тканями, портьерами, коврами, продуктами, которые Демокит привозил с Востока (бизнес реально рискованный). Но я мговенно определил, что Гиппас не извлёк ни единого урока из допущенных им ошибок, особенно его неспособность принять то, что он уже не являлся аристократом, как раньше. И, как он сам рассказывал всем вокруг, он просыпался поздно изо дня в день, проводил ночи при свечах, мечтая; засыпал на коврах своего хозяина и не прекращал размышлять в погребе (и это был не только вопрос ностальгии), где коммерсант хранил свои наиболее ценные богатства.
Гиппас и мне рассказывал про это, хотя при этом мне не было смешно, как всем остальным его слушателям, я не почитал его глупостей и не считал похвальными его сумасбродства. Я видел перед собой очень ясно ту историю, рассказанную мне моей персидской рабыней, той самой предсказательницей по чаевой гуще, историю того времени, в котором она ему принадлежала, не за долго до того, как я купил её в одной из тех возможностей, предложенных мне Гиппасом, когда он проиграл всё своё имущество. Только ему могла прийти в голову та безумная идея, на счастье, непонятно откуда свалившееся, для его рабынь и рабов, пригласить их же, говорящих инструментов, восстать против него самого. Чего не сделал бы даже полный дурак!
Благодаря моей природной интуиции, я сомневался в Гиппасе и, поэтому меня не удивил тот его загадочный вопрос, заданный мне однажды: «Знаешь, сколько богатства хранится в мире тысячью дорогими способами?» и ни то, что он, без единого сомнения, меняя тему разговора, добавлял очень гордо: «О, друг мой, ночь за ночью я всё больше начинаю понимать моего учителя по философии!», и ни даже то, что, спрашивая его в свою очередь, кого он имел в виду, он произносил имя его работадателя, коммерсанта. Как можно было усомниться перед теми очевидными противоречиями в том, что он абсолютно сумасшедший? Без сомнений его банкротство свело его с ума, что так же не противоречило моей идее о его скрытом вялотекущем слабоумии, проснувшимся только на время. Кому ещё, если он не сумасшедший , могло прийти в голову изучать философию, когда главное – это выживание. Я ему, конечно, хотел втолковать это, но всё было бесполезно. Это приводило к ещё худшему, он начинал рассказывать мне о золотых монетах и драгоценных камнях, красных и синих и другого цвета, о том что они принадлежали какому-то Али-Баба, одному из друзей владельца лавки, о чём я смог догадаться. И прерываясь, когда я просил у него доказательств того, о чем он повествовал, он смотрел на меня очень внимательно и, хватая меня за грудки, произносил: «Это не так важно, есть только атомы и пустота!» Он был сумасшедшим, в этом не было никакого сомнения.
С каждым днём я находил его ещё хуже, заслуживающим с каждым разом ещё меньшего доверия, поддерживающим мысль о том, что знание (а не работа!) может вернуть ему его богатство, которое он потерял.
Сейчас я сожалею о моём эгоизме и о том, что единственное, что мне пришло в голову, было – держать дистанцию из-за логического страха того, что в случае, когда он потерял бы работу, не способный заработать ни то малое количество денег, чтобы смочь пригласить и угостить своих друзей, тех, которые всегда смеялись над его болезненными мыслями, он явился бы ко мне просить приюта, крыши над головой, еды, времени, и эта перспектива меня ужасно пугала. О, я должен был подумать о более опасных последствиях и предпринять что-то радикальное!
Я вспоминаю до сих пор тот вечер, когда я вышел из театра очень довольный просмотром одой замечательной комедии, и встретил там его, стоящего у стены, расковыривая её и прощупывая известку между камнями. Моей немедленной мыслью было покинуть то место, развернуться и идти в другую сторону, удалиться до того, как он меня заметит, но увидев его таким погружённым в себя, я решил пройти рядом с ним, чтобы узнать, что его так увлекло. Таким образом я смог рассмотреть, что он играл с камнем, изящно касаясь подушечками пальцев огромных блоков, может быть воображая себе, что всё это - огромный драгоценный камень или часть фантастической золотой стены Али-Баба, представляя, кто бы мог подумать, что та целая стена и была сокровищем. Я сам чуть не поверил в эту катастрофическую иллюзию! Но смог среагировать и быстро удалился.
Он пришел навестить меня через несколько дней, рано утром, с таким лицом, как будто он совсем не спал. «Представь себе,- сказал он,- это именно то, чего я боялся!» И я уже был готов высказать ему всё, что я о нём думал, что я не мог ничего сделать, что, если он не может помочь сам себе, как же он думает, что… и что его случай совершенно потерянный… , когда вдруг, не успев я сказать ни слова, он начал протягивать ко мне свои дрожащие руки, тяжело дыша. Солнце светило прямо мне в лицо, поэтому я не понял, откуда появились отблески света в его открытых ладонях, и от любопытства приблизился к нему. «И эти золотые монеты? Невероятно!» - сказал я сам себе. «Человек был так добр к тебе, что, не смотря на твое поведение, отдал тебе эти монеты для того, чтобы ты его оставил в покое». «Э! -воскликнул он, как будто не понимая моих слов, - Эти деньги – первый результат моих умений, которые я приобрел, старательно учась. Я превзошел моего маэстро , и это я оставил его! Позволь объяснить тебе всё».
Я снова попытался уклониться, забыть о нем, проигнорировать его. Мне было всё равно, обокрал ли он бедного коммерсанта и стал ли богатым или скрылся бы, направляясь к варварским землям со своим смешным сокровищем. Я повернулся к моему дому с более, чем ясным намерением. Но это не являлось самым худшим; самое худшее было то,что после того, как он мне показал, что не был сумасшедшим, не врал, не мошенничал, не выдумывал, после того, как он заставил меня увидеть, что он научился делать вещи, которые других удивили бы, но у меня вызывали только отвращение, самым худшим было дать ему время, не действовать мгновенно, не задержать его сразу любым способом. Потому что опоздав немного, было бы поздно.
Гиппас начал сначала, со дня последней ставки, в самый ключевой день для него, в который он познакомился с Демокритом. Вышло так, что он тоже был странным типом, но Гиппасу, как он сам это признавал, уже нечего было терять. Коммерсант предложил ему ухаживать за его товарами, но это не было тем, что его более всего интересовало, ему нужен был хороший последователь, которого можно было бы научить, так как больше никто не придавал важного значения его мыслям и словам. «И Демокрит, - продолжил Гиппас, - выдвигал идею о том, что мир – очень прост, не смотря на его внешние признаки, на его всевозможные формы с разных точек зрения. И что, в конце концов, он состоит только из атомов и пустоты. «Я помню тот день, в который ты мне сообщил это», - перебил я его, демонстрируя мою заинтересованность, которой я сам удивлялся, на что он мне ответил: «Но я не мог остаться с этим постулатом и решил продолжать исследование».
Пока он детально описывал каждый свой шаг в этом направлении, я присел понаблюдать за ним и в некоторые моменты не мог удержать себя, чтобы не погрузиться в свои собственные размышления. Мне совсем не показалось странным, что какой-то коммерсант думал таким образом; он, привыкший извлекать из всего выгоду, менять одну вещь на любую другую, являлись ли причиной того вид, вес или текстура, пока одно из этих качеств не показалось бы ему наиболее полезным или привлекательным. «Софистика, - сказал я сам себе, - которая только может привести к одинаковости и заблуждению. «Сладкое – это сладкое, горькое – это горькое…» Хотя я не верил, что мои суждения опередят события, произосшедшие позже, которые никто не смог бы себе даже вообразить. В какой-то момент его рассказ снова привлёк моё внимание, когда Гиппас заключил: «Но, в конце коцов, есть только атомы и пустота. И это может означать только одну вещь, что эту пустоту можно удалить из одного места и добавить в другое. Тебе так не кажется? И это то, что я наконец научился делать».
Я посмотрел на него рассеянно. И не смог не задать ему вопроса, как.
«Разве не собственное тело является тем, что ближе всего к воле? Оно не послушно нашему разуму, когда он хочет достичь чего-то, и таким образом начинает действовать, встаёт на ноги, разбегается, создает колесницу, запрягает в неё лошадь и хлещет её кнутом. И это срабатывает, я тебя уверяю». И изложил свою систему, которая графически состояла из опоры пальцев одной руки (почему не одной ноги или носа с той же эффективностью?), образуя один пучок над, например, сундуком, концентрируя затем свою волю над атомами собственных пальцев и постепенно разъединяя их на одинаковом расстоянии, в той манере, что они начинали раздуваться, то есть наполняться пустотой, которая до того момента гармонически составляла часть материала сундука. Опухоль, по мере её роста, как он мне объяснил с усердием, ускоряла процесс. Наконец , в сундуке образовалось отверстие, такое огромное, насколько пожелала его воля, дыра, в которую он смог погрузить свободную руку, чтобы достать всё то, что прятал в себе ларец, как, например, золотые монеты, которые несколько мгновений назад смогли привлечь моё внимаие. «Атомы и пустота», - повторил он без малейшего угрызения совести.
Я должен был сдаться очевидности, потому что всё это я видел своими глазами. Он выбрал одно из моих деревьев и попросил у меня разрешения, которое получил. Что ещё я мог сделать, отказаться, отвернуться, проигнорировать ту опасность, которую он нёс в себе? О, как противно было смотреть, как его пальцы, опёршись о дерево, раздулись до формы пяти огромных баклажан, пока ствол не сморщился, как изюм или, как смятый кусок бумаги, внутри которого действовали невидимые центростремительные силы. Но на этом ничего не закончилось, потому что он, вдруг остановившись, оторвал пальцы от бедного скрученного дерева , чтобы перенести их на одну из моих прекрасных каменных скамеек, которая вдруг начала раздуваться в то время, как его пальцы постепенно возвращались к их нормальному размеру, раздуваться до такой степени, что через какое-то мгновение начала подниматься. Он вкладывал во внутрь камня пустоту, которую брал из дерева! Он превратил мою каменную скамью во что-то типа птицы или кометы, и она поднялась так высоко, что потерялась в небе. В какой-то миг мне показалось, что мои ноги меня не держат, и что часть их внутренней пустоты стала запачканной моим демоническим бывшим другом. Эта мысль привела меня в негодование, и я, не сдержав себя, закричал ему неистово, чувствуя иногда, что мне не хватает дыхания: «Уходи, исчезни из моей жизни! В…вор, вор несчастный!» Но, по-видимому, мои слова не запугали его, и изобразив такую насмешливую улыбку, которую я ещё никогда не видел, сделал несколько шагов назад. «Проклятый! - подумал я, кусая свои губы, - Совсем скоро ты услышишь новости от Зевса, когда он увидит мою скамью, рассекающую его облака!» «Есть только атомы и пустота!» - произнёс он снова, как будто, отвечая мне, чтобы потом повернуться ко мне спиной и покинуть мой дом прыжками Фавна, сначала на одной ноге, а потом на другой, иногда опираясь руками в стены, как если бы это были просто передние ноги, хохоча, что у любого вызвало бы жалость, но только не во мне, я уже начинал ненавидеть его.
Только атомы и пустота? Пустоту я ощущал уже внутри себя. Потому что всё это могло пройти за забавное доказательство в действии, которое должно было повториться на публике, под шатром в цирке (включая бродячий, который до сих пор не был испробован на этих землях, и который смог бы стать очень желательным и полезным, в смысле приносящим выгоду). Но это было не так, и я был первым, кто заметил, что всё это скрывало за собой угрозу.
Поэтому я и не остался там, наблюдая за ним, удалявшимся, слыша его смех, пока он не прекратился на определенной дистанции, забывая снова о нем и о его сумасшедствии. Но не в этот раз, и не думая более, я последовал за ним рысью, как какой-то дурак, подражая ритму его прыжков. Поднимался и спускался, спускался и поднимался вместе с ним, пока не потерял представление о времени и о дистанции, пока я вдруг не оказался на самой вершине горы, где потерял его из вида. Сонце падало на её пик с высоты и проникало в лес, в который меня вела моя интуиция. Там свет солнца, фильтруясь между ветками, усиливал магический характер обстоятельств, и в меня снова вселился страх.
В это мговение я случайно наткнулся на следы Гиппаса, безошибочные знаки того, что он там проходил. Первые из них были достаточно сомнительными, одни лишь дупла в стволах, норки маленьких лесных обитателей и логова в земле. Но уже дальше, с другой стороны леса я смог удостовериться, что двигался в правильном направлении. Передо мной открывался большой луг, и издалека в мою сторону направлялось очень любопытное стадо овец. Они не бежали, проворно перебирая своими короткими ножками, а как бы перекатывались, некоторые даже отскакивали от земли, толстые до изнеможения и, не смотря на это, лёгкие, как пушинки, явно наполненные пустотой, легко подталкиваемые ветром. А также я увидел человека, приближающегося ко мне. Он шёл медленно, качаясь, слабый, как будто в течение длительного времени держал пост. Это был не Гиппас, которого я хотел и в то же время не хотел встретить снова. У человека был совершенно потерянный взгляд и сквозная дыра в одном боку.
«Ищешь своё стадо, правда?» - спросил я его, догадавшись, что это был пастух.
Его глаза, казалось, ищут источник моего голоса в совсем другом месте, не там откуда он происходил, он совершенно не видел меня, хотя я находился прямо перед ним. Он переводил взгляд ни с того, ни с сего, то вверх, то вниз, то в одну сторону, то в другую, при этом голова его наклонялась так, как если бы она весила больше, чем нужно, и он уже не мог её удерживать. Я не понял, качал ли он головой в знак согласия или, наоборот, но я любезно указал ему на лес, в кронах деревьев которого потерялись или застряли его животные. Сейчас он должен будет собрать их, должен будет научиться этому занятию, подумал я с болью в душе. В этом и заключалась его опасность, в этих его играх, Гиппас угрожал не только форме нашего мира, но и жизни всего того, что существует на земле. Как можно было покончить таким способом и одним движением с жизнью этого кроткого старика, которому его возраст не позволял уже начать всё сначала, забыть всё то, чему он научился, и быть готовым приобрести новую профессию. Что было бы со мной, если бы Гиппас превратил всех моих рабов (не будем говорить о всех моих рабынях) в вздувшихся поплавков, не способных даже накрыть на стол к ужину (и снабжать меня удовольствием в постели)? Вой, который вызывался ветром, проходя через сквозное отверстие тела бывшего пастуха, перенёс меня в немедленную реальность. Оставив позади этого беднягу, я перепрыгнул через поле за Гиппасом. Немного погодя, я заметил маленькую деревню, где, казалось, пахнет гостеприимством. Я должен был восстановить силы и всё обдумать. По мере того, как я приближался к тому месту, мой пыл по немногу стихал. Да, самой худшей с моей стороны могла быть только спешка. Я снова и снова вспоминал тот воющий звук ветра, и от того, что это повторялось в моей голове столько раз, я научился понимать то, что он произносил: «мооооо яяяяяя ддддуууууууушшшшааааааа мооооооооояяяяядддуууууушш…», конечно, душа, очевидно, им потерянная.
Дыры в стенах и в земле уже не привлекали настолько моего внимания. И я не считал это достаточной причиной для исчезновения всех жителей. Откровенно говоря, я боялся за их жизни. Я не мог себе представить, что трюки Гиппаса смогли бы заставить людей и животных, покинуть то место. Я входил в заброшенные дома, вздутая мебель которых была приклеена к потолку, домашние животные, уменьшенные в размере спереди, посредине и сзади, без малейшего чувства эстетики, ползущие, превозмогая себя и издавая странные свистящие звуки из всего, что возможно. Особенно жалко мне стало одну белую лошадь, огромная голова которой еле держалась на тощем теле с худыми ногами. В одном переулке у меня вдуг перехватило дыхание. Я вдохнул с силой, но мне не удалось ничего вместить в мои лёгкие. Охваченный паникой, я сделал несколько шагов назад и удостоверился, что в том месте я мог дышать. Я снова попытался сделать это два или три раза, потому что не мог поверить самому себе. Непостижимо! Гиппас сделал дыру даже в воздухе, дыру, наполненную пустотой. В этот момент новая струя бешенства наполнила мои лёгкие. Я поднял взгляд в небо с намерением сформулировать молитву, но новое видение заставило меня раскрыть рот от изумления: там над деревней парил, подобно чудовищной хищной птице, Гиппас, окруженный жителями и жительницами деревни, танцующими, умирая от страха, сплетенными, больше из-за него же, чем из-за существования хореографии. «Гиппас! - крикнул я, узнав его, - Спускайся немедленно и дай спуститься этим бедным людям, которые не сделали тебе ничего плохого!»
В ответ, он, безрассудный, снова стал подло играть со своим собственным телом, а также телами местных жителей. Часть их тел была вздута пустотой, перемещенной от животных и предметов, и тоже самое было проделано с их животами, головами и грудью, это и было тем, что держало их в воздухе. Он дирижировал танцем с небес. Когда кто-то, включая его самого, поднимался слишком высоко, он перемещал часть его пустоты в облака или в тот же воздух, наполняя его дырами, будь он проклят, невидимыми и невдыхаемыми, разбросанными по небу, вредя собственным танцорам, птицам, которые пролетали мимо, и, без сомнения, богам. Если они снижались больше желаемого, он делал обратное, восстанавливал разбросанную пустоту, если встречал её поблизости, доставая её из воздуха или облаков и провоцируя этим образование опасных шариков, белых или серых, похожих на крупные частички льда или града, падающего на землю, пробивая всё на своем пути.
«Эй, Гиппас! - закричал я, - Хватит сходить с ума, спускайся! Вернись в своё нормальное состояние! Оставь всех в покое!»
«О!» - воскликнул он не исполнив, конечно того, что я просил, - Это очень забавно! Здесь можно танцевать намного лучше, чем на твердой земле. И гулять и думать с большей ясностью. Знаешь, я думаю, что я нарушу гармонию мира. Может станет веселее, когда всё будет наоборот. Может…»
И тут у меня вырвался крик, такой слабый, что не знаю, услышал ли он его. Смелость и бешенство в тот момент превышали моё здравомыслие.
- «Ты, всё-таки, заставишь меня объявить тебе войну!»
- «Войну? Какая замечательная идея! Это будет очень занятно! - воскликнул он, - Это будет атомная война!»
Прибегнуть к помощи Демокрита? Но это было бесполезно, он был в большей степени ученым, чем коммерсантом и этим разочаровывал меня. Его не волновало ни в малейшей степени, как расположились бы атомы и пустота в дальнейшем: «Во всяком случае это просто вопрос адаптации, изучения другого мира». Он даже не побеспокоился о краже своих монет. По этому поводу только сказал: «Ба!»
По прошествии лет ситуация стала ухудшаться. Гиппас окружил себя учениками, которые, постигнув его науку, мгновенно разъезжались по всему свету, опустошая одни вещи и наполняя другие, добиваясь того, что многие из них (включая даже некоторые континенты) погружались навсегда на дно морей или в недры земли, а другие исчезали в небесах.
В то самое время колличество моих солдат тоже приумножалось. Да, нам стоило больших усилий принять варваров, темнокожих людей с юга и слишком белых с севера с грубыми манерами и неспособностью мыслить логически, но они были прекрасными всадниками и хорошими пехотинцами и не боялись ни смерти, ни дыр. Мы должны были принять их в свои ряды, потому что с каждым разом нас становилось всё меньше. А также должны были освободить, в определённой степени, рабов или хотя бы пообещать им свободу, как вознаграждение за их отвагу, очевидно, нужно сказать, что их явное суеверие и боязнь потерять душу, не были достаточной мотивацией, чтобы победить демонов. Я понял, что риск был огромным, так или иначе, мы могли бы потерять всё, но ничто, мне казалось, не было сравнимо с миром, который пророчил нам Гиппас, вообще ничто, или только это «ничто» могло бы быть сравнимо с пустотой.
Таким образом мы добились того, что многие города держались героически, и, что некоторые последователи Гиппаса могли бы быть избитыми до смерти, пользуясь моментом, пока они спали, из-за нехватки опыта у новичков и их неосторожности, приводившие к потери пустоты или к пополнению колличества атомов. Но были исключения, встречавшиеся не часто. Если мы их хватали и запирали, они убегали без малейшей трудности, делая дыры в толстых стенах и ослабляя кандалы. Пытаться забросать их камнями, похоронить их под дождём из камней (обычная практика в некоторых западных странах, которую мы тоже скоро освоим) или подвесить их за шею, были напрасными действиями. От их контакта камни вздувались и взлетали, веревки превращались в хаос тончайших нитей, похожий на паутину. Однажды один из учеников Гиппаса вдруг возник, огромный из груды камней, которая в один момент превратилась в песочную насыпь. И наоборот, многие из наших не смогли во время покинуть эти пустотные сферы, в которых оказывались, вдруг, охваченными, как только демонстрировали свои воинственные намерения.
Каждый раз всё чаще можно было услышать легенды, сеявшие страх деморализации. Люди говорили о полубогах, которые верхом на облаках очень странной формы, пролетали очень низко над целыми войсками, вынуждая их падать на колени (хотя я думаю, что те, которые наблюдали это видение, перепутали его с молитвой мусульман). Летящие кони, дождь из блоков твердого пара, способных снести целые дома, непредвиденные потопления городов, моря, зарождающиеся вдруг в долинах, никогда не имевших даже рек.
Изгнанники, негодяи и шпионы, сумасшедшие, потерявшиеся где-то в горах и ущельях, лица, потерпевшие кораблекрушение, рабы, сбежавшие от своих хозяев и от своих трагических судеб, способствовали распространению легенды о нарушителях гармонии мира. Из земель, о которых мы даже не имели представления, стали приезжать послы фантастических царей и авантюристов, могущих затмить нашего Одиссея, завоеватели, все без малейших угрызений совести, очень самобытные, готовые использовать методы, которые каждый из них знал лучше всего. Все пытались добиться поддержки Гиппаса и его учеников для своих нужд и целей. Предлагали им привилегированные служебные должности и власть, способные воспроизвести и преумножить их богатства до бесконечности, что-то, что я считал, привлекло бы Гиппаса, так как вся его техника в том и состояла, чтобы присвоить себе что-то, уже существующее. Стало известно, что один из послов, принц, который всегда окружал себя необыкновенно сказочными и страшными животными своей страны, должен был пересечь десять царств, находящихся далеко за морями, покорить их или стереть с лица земли, и всё это для того, чтобы добраться к Гиппасу и получить от него решительное «нет». Обиженный принц пришёл от этого в ярость, и случай закончился в манере, несвойственной Гиппасу, взрывом хохота, отозвавшимся, никто и никогда так и не узнал каким образом, в животах тигров и слонов его свиты. Другие пытались использовать силу тысячью разными способами, чтобы поймать его… и это заканчивалось смертельными жертвами, пронзенными насквозь или надутыми до разрыва.
В конце концов, какая жалость, подумал я, было бы не плохо, чтобы все они с Гиппасом во главе, превратились бы в солдат каким-то образом, что даже если бы это нас затронуло, мы бы знали, как действовать в этом случае. Империя, даже можно сказать, универсальная тирания с повсеместной бюрократией, предоставила бы нам больше действий, например, создать для нас какое-то пространство или место под солнцем, что-то из будущего для нас и наших детей. Но когда менее убеждённые согласились служить, и войны приобрели неизбежно дьявольский характер, я понял, что уже никак нельзя было избежать того, что Греция и Пелопоннес вошли бы в историю понятыми и признанными. Откровенно говоря, у меня в голове не укладывалось, как Зевс и остальные боги мира не приняли никаких мер для того, чтобы избежать это бедствие. Я не понимал, почему он не отреагировал, как бог при первой демонстрации Гиппасом его способностей в моём саду, в тот день, когда моя любимая каменная скамья поднялась в воздух, наполненная пустотой. Всегда считалось, что Зевс своей молнией смог поразить даже Асклепия (бога врачевания). Сейчас, глядя на такое подавляющее несчастье, я начал считать, что всё, к тому относящееся, было просто легендой, и, что, во всяком случае для богов мы не имели никакого значения, ни один атом из тех, которых когда-то решили объединить и заставить вертеться.
Без сомнений, с таким колличеством пустоты вокруг, было неудивительным, что мы потеряли веру, и как бы это выразить, мы становились с каждым мгновением всё большими «опустошителями». Как я спрашивал сам себя, не имея возможности избежать этого, каким образом в таком колличестве событий, произошедших в нашей Истории, не появилось ни одного настоящего тирана, который изгнал бы Гиппаса до того, как всё это началось? Изгнал бы? Нет, этого мало, это не помогло бы, лучше бы он просто задушил его, сочинив потом причину в оправдание, показавшуюся ему самой подходящей...
Я находился в самом разрушенном и скучном уголке моего старого сада, погружённый в тот момент именно в эти размышления, когда Гиппас явился снова передо мной по прошествии немалого времени.
Он стоял, как всегда, со светящимся лицом, улыбающийся, с нормальными пальцами, в белой тунике, безупречно чистой. Он был похож на ангела, и его вид привел меня к мысли, что добро воскресло снова, или, наконец, развилось в нём, противясь такому непродуктивному разрушению. Мне казалось, что он обдумал всё это, что он пришёл, готовый покончить со своими глупыми играми. Но я снова ошибся.
- Всё идёт к чёрту, Гиппас, - сказал я ему умоляюще.
- Я пришёл попрощаться, - ответил он, как ни в чём не бывало.
- Ты, наверное, нашел другую планету, и собираешься вернуть нашей потерянную гармонию, которую ты...?
Он не дал мне закончить. Он поднёс свой палец к моим губам (что меня привело в ужас, вообразив, во что он мог превратить моё лицо), поэтому я отступил на один шаг, предлагая ему мою руку, над которой, я лучше предпочёл бы это, он мог экспериментировать хоть тысячу раз. Но ничего не произошло в тот момент, только то, что он, отрицательно качая головой, обременённый очевидной апатией, прошептал:
- Только есть атомы и пустота. Везде. И больше ничего.
И после этого начал ни с того, ни с сего раздуваться, но при этом сохраняя, слава богу, пока я мог судить об этом, пропорции своего собственного тела, непрерывно увеличиваясь в размере. Теперь я мог наблюдать все детали того жуткого процесса, который начался с его вторжения в предметы, находящиеся за его спиной: мои амфоры, мои деревья, мои колонны, моя земля, город на востоке, и затем всё то, что окружало меня: дома моих соседей, храм, театр, гора, лес. Всё начало быстро сжиматься и приближаться в одно мгновение ко мне, образовывая пьедестал под моими ногами и ногами Гиппаса, как часть нашей собственной тени, чёрной, как самая глубокая из чёрных дыр. Поля, реки, острова, моря, горы, пустыни, войска в самом разгаре битвы, и мужчины, начиная свой рабочий день, и женщины, тысячи разных рас, рожая детей, и дети играя, и животные, и чудовища, которых мы никогда не могли бы даже вообразить себе, и потом облака, и затем небо с луной и солнцем и звёздами.
Всё исчезало, боль, радость, слёзы, улыбки, холод и тепло, и даже горькое и сладкое… в то время пока Гиппас рос и рос до тех пор, пока не превзошёл в размерах самого Атланта.
И он, проклятый, позволил мне лицезреть всё это до самого конца, то есть, до тех пор, пока мои глаза не превратились в пучок сбившихся атомов, которые, я это знал, не продержались бы долгое время вместе, неспособные избежать предстоящей темноты, и моя душа приблизилась к пустоте без содержимого. По крайней мере, это то, что я предвижу, то, что уже готово исполниться. Cожалею, что не могу рассказать о произосшедшем позже, если есть кто-то, способный на это, он должен будет себе его вообразить. Потом… если это можно назвать «потом», - это то, что произойдёт в продолжение…
No hay comentarios:
Publicar un comentario